Вспоминая родную Мологу...

О некоторых учебных заведениях

Я родилась в 1908 году в г. Мологе и прожила в ней до 1922 года, когда моя семья уехала оттуда. Но учиться и Мологе я продолжала еще 2 года: окончила семилетку, а затем первый курс педагогического техникума, который был расформирован в 1924 году.

В начальных классах я училась в школе, о которой в очерках Ю. Нестерова не упоминается. Что касается справки архива, то она дана по состоянию на 1914 год, наша же школа открылась в 1916 году. Это была опытно-показательная школа при Красноставской учительской семинарии. Называли ее еще и образцовой. Была ли она такой — не знаю, но подготовку она дала нам неплохую. Учителем нашим был Михаил Лаврентьевич Сигневич. Он приехал в Мологу вместе с коллективом семинарии. Был строгим, его боялись. Со мной вместе поступили Вася Охапкин, Лиза Пустовалова, старший из братьев Кореневских, Костя Фенютин, Боря Мешалкин и другие. Уроки у нас часто давались семинаристами, которые проходили в нашей школе практику. Нам было предписано называть их «господин учитель». В основном относились они к нам безразлично, но некоторые из них были внимательны и ласковы. Это Дм. Симонов, Дм. Шилов (оба с прекрасными голосами), Б. Петраш (очень красивый черноглазый юноша). Среди семинаристов был Н. Н. Векшин, многие годы занимавший должность заведующего роно в Некоузе, и, если не ошибаюсь, М. Н. Куренков, бывший заведующим Рыбинским РОНО (а ранее, кажется, и Мологским). На открытых уроках часто присутствовал инспектор семинарии, кажется, так называлась должность. Это был Евгений Петрович Немцевич, а не Немцович, как пишет Ю. Нестеров.

В каждом последующем году наша школа пополнялась новым классом. Когда же мною был закончен курс 4-классной школы, открылся пятый класс, на следующий год — шестой, затем — седьмой. Таким образом, наша школа переросла в семилетку. Женская же гимназия, насколько помню, была преобразована в педагогический техникум. Это — старшие ее классы, а младшие влились в нашу школу. К нам в седьмой класс пришли ученицы 4-го класса гимназии: Лена Матвеевская, Оля Дьячкова, Муся Петрова, Галя Скворцова, Валя Разоренова и другие. Держались они особняком. В следующем учебном году (1923/1924) мы механически были переведены на первый курс педтехникума, который, как я уже упоминала, был расформирован в 1924 г. Из тех, кто поступал со мной в 1916 г. в опытно-показательную школу, к 1924 г. почти никого не осталось.

Некоторые из мологжан, возможно, помнят о том, что до революции в Мологе находилось еще одно заведение для подростков, но уже исправительное. Это была колония для малолетних преступников. Располагалась она неподалеку от кладбища. Мне дважды пришлось бывать в тех местах, и оба раза летом. Среди поля — огромный участок, обнесенный красивой оградой. В глубине участка — большой светло-серый дом, а вокруг дома — целое море цветов. Мне запомнились астры. Зрелище было чудесное, ничто не напоминало о заключении, о принуждении. О режиме колонии мне неизвестно ничего. После революции там помещалась какая-то с/х школа: пчеловодства или семеноводства. Я помню фамилию директора (начальника) колонии, его сын учился с моим братом в гимназии. Но называть ее не буду: это может быть неприятно его потомкам.

В очерках о Мологе упоминается о существовании там женского Афанасьевского монастыря. Он был расположен на северной окраине города, между Заручьем и Кулигой. Мы, девочки-подруги, бегали туда в Духов день — престольный праздник, чтобы послушать стройное согласное пение церковного хора, полюбоваться чистым, уютным монастырским двором. Он был вымощен камнями, из-под которых пробивалась трава, а дорожки выложены плитами. Нигде ни соринки. Корпуса двухэтажные, свежевыбеленные, стекла в окнах блестели, виднелись белоснежные занавески, на подоконниках стояли цветы. Во дворе росли кусты сирени и жасмина.

Монахини были труженицами, у каждой из них имелись свои обязанности. Монастырю принадлежал земельный надел: пашня, луг, огороды, капустники. Сеяли зерновые, косили траву, в огородах сажали картофель, другие овощи. Выли здесь конюшни, скотный двор с коровами. Лошади водились рабочие и ездовые. По нашей набережной иногда проезжала мать-казначея, летом — в новеньком тарантасе, зимой — в легких санках с ковровой отделкой. Лошади — великолепные, кучер — мужчина важный, упитанный, в хорошей суконной поддевке. Вообще в монастырских конюшнях работали только вольнонаемные мужчины, женщины-монахини к этой работе не привлекались. Были в монастыре мастерские: обувная, швейная, вышивальная, вероятно, и какие-то другие. Мастерские принимали заказы и со стороны, а не только обслуживали сестер. Мне приходилось видеть изготовленные там зимние сапоги, они так и назывались: монашеские. На теплом войлоке, покрытые темной прочной шерстяной тканью, обсоюженные кожей, на кожаной подошве, с узкой кожаной полоской от носка к колену, сапоги были легкими, теплыми, не боялись сырости и выглядели вполне прилично. Застежки не делали, да и нужды в ней не ощущалось: голенища были достаточно широкими. Разумеется, женщина из «высшего круга» никогда бы их не обула. Была ли в монастыре одна вышивальная мастерская или две, я не знаю. Дело в том, что работы выполнялись различные: золотошвейные и «бытовые». Вышивалось белье: женские сорочки, наволочки, полотенца, накидки, скатерти. Применялись различные виды вышивки. Зажиточные семьи заказывали в монастыре приданое для своих дочерей. Работа была удивительно тонкая, изящная, рисунки прекрасные. Очень красивые вышивки цветным шелком, цветной шерстью по сукну, бархату, шелку выходили из-под рук мастериц. Мне приходилось видеть диванные подушки, ковры, саше для носовых платков. Удивляли великолепно подобранные тона, чистота работы, изящество рисунка. Заведовала мастерской (или мастерскими) пожилая женщина, мать Ионафана, родом из мологской купеческой семьи. В Мологе жил ее брат-коммерсант с семьей (его дочери учились в одно время со мной) и сестра. Сестра жила в своем, типичном для Мологи, доме, в три окна с огородом. Мне приходилось бывать у матушки Ионафаны. Она жила со своей келейницей, молодой женщиной. Келья ее была светлой, теплой, уютной. Сама матушка Ионафана — ласковой, доброй, с приветливой улыбкой. Мне она казалась старушкой, но сейчас я понимаю, что это была пожилая болезненная женщина, лет сорока, может быть, немного старше.

О вознесенской церкви

Вознесенскую церковь в Мологе действительно называли Заруцкой, и в ряде очерков утверждается, что она находилась в Заручье. Но это не так. Вознесенская церковь была расположена на правом берегу ручья, у самого его устья, при впадении ручья в реку Мологу, а не на левом, т. е. не за ручьем. Кстати, ручей этот в мое «детское» время назывался Долгим. Мы так и говорили: «Пойдем гулять в Долгий ручей». Там росли ландыши, которые мы любили собирать. Возможно, официальное название ручья было другим.

Вознесенская церковь

Вознесенская церковь

Территория вокруг церкви была уютным зеленым уголком, обнесена оградой в виде металлической решетки-сетки, состоящей из крупных ячеек и узлов, сплетенной из толстой, толщиной, наверное, в женский мизинец, проволоки. Столбики, в отличие от стандартных, кирпичных, тоже были сплошь металлические. По верху этой сетка располагались острия в виде мечей. По это не мешало детям, не только мальчикам, но и девочкам, зачастую перелезать через ограду, вместо того чтобы войти через калитку. Ограда была выкрашена голубой краской, калиток две: одна — рядом с воротами, находившимися против основного входа в церковь, другая — на противоположной стороне ограды. Она выходила на высокий берег реки Мологи. Через эту калитку в Крещенье крестный ход выходил «на Иордан». Па реке во льду заранее вырубали прорубь в виде большого креста. Здесь священник служил водосвятный молебен и опускал в воду крест, освящая его. Пели певчие, все это протекало очень торжественно, оставляло глубокое впечатление.

Церковь внутри разделялась на две части: зимнюю и летнюю. Зимняя, естественно, располагалась в начале, при входе с наперчи, и была довольно темной. Летнюю церковь отделяли от зимней плотные широкие двери, которые открывались весной, когда становилось достаточно тепло: печи находились только в зимней части. В отличие от зимней, летняя церковь была светлой, нарядной, двухсветной; иконостас сверкал белизной и золотом (больше белизной). Для просушки и проветривания этой части помещения имелась вторая дверь, ведущая в ограду, расположенная с правой стороны церкви. Начиная с теплых весенних дней и кончая августом, дверь эта систематически открывалась сторожем утром и закрывалась до выпадения росы.

В отраде кроме высокой и густой травы, которую сторож дядя Александр косил для своей коровы, росло множество деревьев. По правую сторону подымались высокие, с толстыми стволами и пышной кроной липы. Они были посажены в два ряда и образовывали аллею, ведущую к калитке, что выходила на берег. По левую же сторону церкви росли деревья смешанных пород: липы, черемухи, березы, осины и еще огромный куст белой сирени. Мне припоминается, что росла очень высокая, одна только, сосна. Но, может быть, я и ошибаюсь, ведь это было так давно... За оградой, слева, зеленела поросль молодых осинок, которая занимала все пространство до обрывистого берега ручья. Деревья росли и по самому его склону, в основном тоже осины, рябины, черемухи. И здесь, и в ограде мы частенько находили грибы: маслята, подберезовики, подосиновики, сыроежки. За церковными сараями, уже вне ограды, по берегу ручья, по направлению к мосту, росло много берез. Тут когда-то, видимо, был огород так как очертания гряд сохранились. Еще дальше но берегу ручья тянулась аллейка невысоких лиственных деревьев, по-моему — ясеней. Она заканчивалась невысокой деревянной часовней.

Зелень радовала глаз, освежала и без того чистый, прекрасный воздух нашего чудесного города. Со стороны реки и со стороны ручья (частично), уже под горой, территорию церкви опоясывала стена из вертикально поставленных бревен, цель которой, по-видимому, заключалась в том, чтобы предохранить ограду от льда во время ледохода. В этой стене находилась калитка, через которую люди, живущие в Заручье или Кулиге, могли пройти более близким путем через мост. Они шли по дорожке, протоптанной по самому берегу реки до территории церкви и через эту калитку выходили к устью ручья. Через него перебирались или по доске, или по жердочкам, или просто босиком по его дну. Ручей был мелким. В ограде Вознесенской церкви находились две могилы. Одна — против алтаря, близ церкви. В ней был похоронен старичок-священник, как гласила надпись, еще в предыдущем веке. Если мне не изменяет память, фамилия его была Торопов. Вторая могила находилась неподалеку от главного входа в ограду, по правую сторону от церкви. Она появилась в самом начале двадцатых годов и принадлежала совсем еще молодому человеку, не достигшему и 30 лет, Сереже Масленникову. Он жил в Заручье с родителями. Сережа очень любил звонить на колокольне и делал это мастерски. В праздники они звонили вдвоем с дядей Александром. Голос большого колокола Вознесенской церкви был громкий, чистый, удивительно приятного звучания. Малые колокола под добрыми и умелыми руками дяди Александра и Сережи заливались радостным перезвоном, гармонирующим с мощным голосом своего «старшего брата». Вся эта мелодия проникала в душу, вселяла бодрость и надежду. И если бы сейчас случилось чудо и все колокола ярославского града «Китежа» заговорили бы вновь, я сразу же безошибочно узнала бы гот родной голос, который так любила в детстве.

Теперь о Сереже. Он был тяжело больным человеком: страдал эпилепсией. И однажды случилось непоправимое... В один из праздников, когда дядя Александр и Сережа поднялись на колокольню, у Сережи начался тяжелый приступ.

Несмотря на все усилия дяди Александра удержать Сережу, сделать ему это не удалось. Сережу перебросило через перила (средней высоты), и он упал на паперть, вымощенную каменными плитами. Через день или два Сережа умер. Оплакивал его весь приход.

Река наша была богата рыбой, и некоторые горожане занимались рыбным промыслом. Они имели не только свои лодки, но и садки — крепкие деревянные сооружения, которые плавали у самого берега, на причале, на порядочном расстоянии один от другого. Заперты были на прочные замки. А в них плескались судаки, лещи, щуки, стерляди и другие представители рыбного царства. Домохозяйки могли прийти к садку и выбрать живую рыбу на свой вкус. В некоторые дома рыбаки приносили рыбу сами. Зимой они занимались подледным ловом. Хорошо шел налим.

В очерках о Мологе не упоминается о том, что после революции (а может быть, и до нее, я помню годы 1919-й — 1921-й) в Мологе существовал затон. Так называется место зимней стоянки судов. Он находился за упомянутым уже ручьем (Долгим), около его устья. Почти бессменным начальником его был Гускин Иван (отчество не помню). Судов было немного, но среди них находились и один-два пассажирских парохода. Воспой, когда вода поднималась, ручей с его высокими берегами превращался в удобную и глубокую гавань. Туда и вводились суда, чтобы они не пострадали во время ледохода.

Ледоход начинался на Волге. Волжский лед, двигаясь вниз по течению мимо устья реки Мологи, с огромной силой начинал теснить лед младшей сестры. Тот трещал, ломался и вместе с массой волжского льда устремлялся вверх по реке Мологе. Так продолжалось несколько дней. Когда же Волга очищалась от льда, наступала очередь Мологи: лед возвращался, вливался в Волгу и уплывал по ней вниз. Я жила на набережной реки Мологи и вместе со своими сверстниками каждый год замечала, что поднималось по реке льда гораздо больше, чем потом спускалось. По-видимому, много его оставалось на берегах. Впрочем, это можно было увидеть и в пределах самого города: огромные ледяные глыбы оседали там во время ледохода. Мы наблюдали затем, как постепенно они становились хрупкими, как бы состоящими из стеклянных трубочек, эти трубочки делались все тоньше и тоньше, они таяли, капли собирались в струйки, которые разрушали льдину. Она оседала, а потом рассыпалась. Этот процесс длился иногда довольно долго, что зависело от характера погоды. Дожди же и солнце, пожалуй, влияли на него в одинаковой степени.

О нашем береге

Я всегда считала и считаю сейчас, что лучшим местом в городе был наш берег, т. е. часть берега реки Мологи, примыкавшая к территории Вознесенской церкви.

Какая перед нами открывалась ширь, какой простор! Впереди, за рекой, огромный луг, омываемый Волгой и Мологой. В половодье он покрыт водной гладью: Молога сливалась с Волгой и Шексной. Лотом на нем вырастала отличная трава, разнотравье, и во время сенокоса оттуда доносился удивительный запах свежего сена. На левом краю луга, по излучине реки, раскинулось село Боронишино. Прямо, чуть правой, за лугом — село Федорицкое. Это уже па правом берегу Волги. Линия берега реки Мологи была вогнутой, поэтому мы могли видеть мологский «порт» (одна, иногда две пристани), который находился у самого устья реки. Мы встречали и провожали пассажирские пароходы, которые курсировали по маршруту Рыбинск — Устюжна или Рыбинск—Весьегонск (в зависимости от уровня воды в реке). Издали узнавали их очертания. Это были «Суриков», «Гаршин», «Механик» (в прошлом «Крестьянка»). Каждый из них обладал собственным голосом, который мы отлично знали. Самый чистый был у «Мехника», у «Гаршина» дребезжащий, надтреснутый. Между Рыбинской и Мологой курсировал небольшой пароходик со славным названием «Птичка». Расстояние 30 км он проходил за 3 часа. Весной на высокой воде, за лугом, нам были отлично видны пароходы, идущие из Рыбинска, далеко еще до их прихода к пристани. А какое чудное купание было у нас! Как приятно ступать по чистому, гладкому, чуть пружинящему под ногами песчаному дну, окунуться в прохладную, чистую, прозрачную воду и плавать наперегонки под высоким голубым небом и жарким солнцем! Как легко и беззаботно нам дышалось. Но иногда перед нами возникало досадное препятствие в виде плотов из сплавляемого леса, которые назывались «гонками». Бывало, что они проплывали мимо, а чаще всего — оставались под нашим берегом и занимали большое пространство и вдоль и поперек Мологи. Если их было немного, мы их использовали для прыжков в воду. В противном же случае, не решаясь плавать на большой глубине, мы просто садились рядком на горячие от солнца бревна, опускали ноги в воду и с наслаждением болтали ими.

Берег наш был высоким и крутым, поэтому на некотором расстоянии друг от друга соорудили лестницы, правда самые примитивные: две доски с поперечными планками, жидкие перильца. Я помню, что сначала лестницы были совсем крепкими, а через несколько лет большая часть их исчезла. Мне думается, что их размывало в половодье водой, поднимающейся высоко, а закончили работу воды люди. Без лестницы обойтись было трудно, так как большая часть населения прибрежных кварталов пользовалась речной водой, не имея колодцев.

По мере приближения к осени наша синяя река все более и более становилась серой. Вероятно, в конце октября по ней начинало плыть «сало», и вот наступали дни, когда пароходы, сделав свой последний рейс, расставались с нашим городом до весны. Отойдя от пристани на некоторое расстояние, пароход издавал протяжный, прерываемый несколько раз гудок, и нам делалось очень грустно: порывалась ниточка, связывающая нас с цивилизованным миром, ближайшим пунктом которого был Рыбинск. Оставалась связь лишь пешая и конная.

«Сала» на реке становилось все больше и больше, и однажды, выбежав утром на берег или идя в школу (занятия начинались с 1 октября), мы обнаруживали, что река «встала». Начиналась проба льда. Мы кидали на лед палки, камни, пытались слупить на него. Но первый лед был тонок и непрочен, под ним струилась вода. А через несколько дней мы уже вставали на коньки («снегурки» и «нурмис») и, невзирая на потрескивание и прогибание льда, делали по нему первые шаги. Сначала наш маршрут был коротким, потом он удлинялся, и самым длинным был маршрут от нашего берега до монастыря (Боронишина). Мы с упоением носились по этому нерукотворному катку до тех пор (а это было, вероятно, в конце ноября или начале декабря), пока его не заносило толстым слоем снега. В те годы снегопады были обильными, зимы — снежными, морозными, и расчищать снег на реке мы не пытались. Что касается катания с гор на санках или «лодках», то наш берег был для этого неудобен, слишком круг. Кроме того, он был весь в зарослях частого ивняка. Катание устраивалось с левого берега ручья, между церковью и мостом (только церковь находилась на правом берегу). Но тут было свое «но». Катившиеся с горы обязательно должны были перескочить через ручей, который не замерзал, и, случалось, незадачливый «путешественник» вместе со своим «конем» оказывался в ледяной воде. Но это бывало редко. Для того чтобы и зимой брать воду с реки, во льду делались проруби, две рядом: большая — для полоскания белья, — и, чуть выше по течению, — маленькая, для набора воды. Вокруг большой проруби воздвигались стены из снега и льда, а иногда и елок, чтобы было теплей женщинам. На протяжении берега реки Мологи таких прорубей было несколько, приблизительно на каждый жилой квартал по одной паре. Еще запомнилась мне река, какой она бывала в последний день масленицы: вечером по всей обозримой ее части, от устья до Боронишина, горели костры. Так провожали масленицу. Л однажды с крутого берега на лед слетела «жар-птица» — горящие сани. Зрелище было очень эффектное.

С тех пор прошло много десятилетий, за это время мне довелось жить в разных городах: Рыбинске, Москве, теперь уже более двадцати лет живу в Ленинграде-Петербурге. Эти города омываются разными реками. Но самыми любимыми и дорогими для меня по-прежнему остаются город и река моего детства. Они в моей памяти неразделимы. И мне горько от сознания того, какой бессмысленной была их трагическая гибель.

Т. Фавстова

Добавление комментария

показать другую картинку

Добавить комментарий